Один из обвиняемых по «московскому делу» о беспорядках во время летних акций протеста в Москве, программист Айдар Губайдулин, попросил политического убежища в Литве. Он уехал из России после того, как ему смягчили обвинение и отпустили из СИЗО под подписку о невыезде. В большом интервью Радио Свобода Губайдулин рассказал, почему он решил бежать из России, считает ли протесты в Москве успешными и готов ли он к тому, что его эмиграция затянется на долгие годы.
Айдара Губайдулина задержали в Москве в ночь на 9 августа – за то, что он якобы бросил в сотрудника полиции бутылку с водой во время акции 27 июля в центре российской столицы. В тот же день Басманный суд арестовал Губайдулина на два месяца, до 9 октября, по обвинению в участии в массовых беспорядках – по версии следствия, во время столкновения с полицейскими на углу улиц Рождественка и Театрального проезда он бросил пластиковую бутылку с «неустановленной жидкостью» в одного из сотрудников Росгвардии. В сентябре Губайдулину смягчили обвинение и отпустили под подписку о невыезде, однако уголовное дело против него закрыто не было. В середине октября 26-летний студент МФТИ покинул Россию, после чего был объявлен в международный розыск.
Айдар Губайдулин до сих пор не раскрывает способ и маршрут, которым ему удалось покинуть Россию, находясь под подпиской о невыезде, однако 26 октября Государственная пограничная служба Украины сообщила, что на пункте пропуска «Сеньковка» на границе России, Белоруссии и Украины попросил политического убежища 26-летний гражданин России, который рассказал, что преследуется у себя в РФ «за участие в акциях протеста против действующей власти».
Теперь Айдар Губайдулин «решает вопрос» о статусе политического беженца в Вильнюсе и даже успел посетить Форум свободной России, состоявшийся в литовской столице.
«Литва была самым простым выбором»
– Айдар, вы в Литве, в Вильнюсе, и говорите, что эта страна может стать вашим прибежищем на ближайшие год-два. Литва – это осознанный выбор или единственно возможный в вашей ситуации?
– У меня было несколько стран на выбор, и Литва была самым простым. Здесь схема по предоставлению убежища обкатана, были люди, которые готовы были помочь с этим. Поэтому выбрал именно Литву.
– Насколько спокойно или неспокойно прошло ваше путешествие из России в Прибалтику? Были ли моменты, когда вам казалось, что все сорвется, все висит на волоске?
– Был такой момент, да, когда на границе у меня забрали паспорт. Я думал, что сейчас, может быть, пробьют по каким-то базам и меня обнаружат, но все обошлось. Я не хочу подробно об этом рассказывать, но в целом прошло без каких-то происшествий.
– Ваше первое чувство, когда вы оказались в Евросоюзе?
– Когда мне сказали, что в Литве мне ничто уже не угрожает, как-то задышалось свободней и спокойней. Нет вот этого дамоклова меча, который над тобой постоянно. В России, конечно, я себя более-менее свободно чувствовал, но все равно груз уголовного дела, что это все не закончилось, что это продолжается, никуда не делся. Когда я уже оказался в Литве, как-то отпустил ситуацию.
– Повлияет ли на вашу судьбу тот факт, что уже после вашего бегства – наверное, это можно так назвать? – вы были объявлены в международный розыск? Грозит ли вам что-то в Литве из-за этого?
– Я думаю, что нет. Это, наверное, процедура, которую Следственный комитет должен был запустить, и, собственно, он это и сделал. Здесь мне это ничем дополнительно не угрожает.
«Дело закрывать никто не собирался»
– Вернемся немного назад. Что именно стало для вас триггером, что надо уезжать? Вы ведь уехали не прямо в тот же момент, как были отпущены под подписку о невыезде?
«Эйфория, что меня отпустили, затмила опасения»
– Да, меня отпустили из зала суда 18 сентября. Все думали, в том числе и мои адвокаты, что уголовное дело в отношении меня закроют и я смогу нормально жить и работать. Но этим планам не суждено было сбыться, как выяснилось. Прокуратура на суде запрашивала вернуть дело прокурору для уточнения обвинения, это было указано и в постановлении суда. Меня это смутило, когда я сидел в «аквариуме» на суде 18 сентября, но вот эта эйфория, что меня отпустили, что это, может быть, какое-то послабление и надежда на закрытие уголовного дела, затмила эти опасения. Как выяснилось, прокуратура сделала ровно то, что и планировала: они вернули дело следствию, и следствие изменило обвинение. То есть никто, судя по всему, дело закрывать не собирался. Они просто делали свою работу.
– Вам переквалифицировали обвинение на более мягкое, признав, что брошенная вами в полицейского бутылка была пустой, а не полной, и в итоге отправили под подписку о невыезде. Правильно?
– Меня отправили под подписку о невыезде на суде, и тогда не было понятно, что происходит, потому что дело вернули в прокуратуру. Потом уже, ближе к середине октября, выяснилось, что да – вместо «покушения на насилие в отношении полицейского» у меня теперь чистая часть 1 статьи 318, то есть «угроза применения насилия». Вопрос о том, смягчение это или нет, – дискуссионный. Мои адвокаты говорили, что это смягчение, но в то же время покушение – это всегда сглаживающий фактор, который снижает максимальное наказание. А здесь у меня «чистая» статья, то есть чисто состав преступления, который описан в статье, и наказание за это – до 5 лет. Адвокатам, наверное, виднее.
– Но бутылка действительно «опустела» за время следствия?
– Да. В показаниях потерпевшего и свидетелей были предположения, что бутылка брошена с такой скоростью, что она не могла быть пустой. Следователь производил осмотр доказательств, то есть по кадрам смотрел видео, и там было указано, что бутылка содержала какую-то неустановленную жидкость. Потом следствие просто сказало: «была брошена пластиковая бутылка», без уточнения – пустая она или полная.
«Это был жест отчаяния»
– Что вас побудило тогда бросить эту бутылку? Если бы вы сейчас снова оказались на митинге 27 июля, вы бы себя повели так же? Что вы там видели, что происходило, что вызвало этот эмоциональный жест?
– История не терпит сослагательных наклонений, но, да, если бы я оказался сейчас в той же ситуации, зная, чем это грозит, я бы, конечно, не стал эту бутылку кидать. Но это был полностью эмоциональный порыв: когда на твоих глазах избивают невиновных людей, причем с такой жестокостью, что у росгвардейцев ломаются дубинки, сложно просто стоять и на это смотреть. Это был жест отчаяния – сделать хоть что-то, что мог.
– Расскажите о вашем пребывании в СИЗО.
– Так получилось, что я два раза был в изоляторе временного содержания – это около 19–20 дней, то есть половину срока, который я провел в заключении. Другую половину срока я провел в СИЗО. Условия, конечно, были не ахти, но в то же время не сказать, что прямо совсем уж какие-то суровые и спартанские.
– Знают ли там о «московском» деле? Я имею в виду других заключенных. Как относились к вам?
– Знают, потому что в большинстве камер есть телевизоры, и какие-то обрывочные сведения о «московском деле», о летних протестах до заключенных доходят. Более того, в моем СИЗО №3 «Пресня» находились четверо фигурантов дела «Нового величия». О них тоже вся тюрьма знала, то есть они знают, что в тюрьме есть какие-то политические заключенные по тем или иным делам. Другие заключенные, в принципе, спокойно к этому относятся. Конечно, все осознают несправедливость происходящего.
– Как происходили обыски и допросы членов вашей семьи в Уфе?
– Я особых подробностей не знаю, но в тот день, когда я на своей странице в фейсбуке заявил, что я покинул Россию, вечером к ним пришли с обысками, а на следующий день были допросы. Они просто взяли 51-ю статью (записанное в Конституции РФ право не свидетельствовать против себя или своих родных. – Прим. РС), потому что они имели на это право.
– Какие ощущения вы испытали, когда вышли из СИЗО и смогли встретиться с людьми, которые вас поддерживали, стояли на митингах и в пикетах с плакатами с вашей фотографией?
– Я был, конечно, рад всех видеть, был рад познакомиться с такими замечательными людьми, влился в эту среду и чувствовал себя комфортно.
«Недовольство в обществе только выросло»
– Вы говорили в интервью «Новой газете», что первым вашим митингом стал митинг сторонников Алексея Навального после выхода фильма «Он вам не Димон!» в 2017 году. А почему вы не ходили на митинги до этого? В том же 2012-м вам было уже 19 лет. Я знаю многих людей такого возраста, которые были на Болотной.
– Я тогда, к сожалению, не следил так пристально за политической ситуацией. Я учился на втором курсе и был погружен в учебу.
– Как бы вы оценили итоги московских протестов этого лета? Удалось ли властям эффективно подавить недовольство людей?
– Я думаю, «московское» дело привело к тому, что недовольство в обществе только выросло. Если бы всех фигурантов отпустили и уголовные дела прекратились, я думаю, для властей это было бы более грамотное решение в плане контроля над настроениями общества.
– С одной стороны, московские протесты и правда можно назвать ненасильственными, если мы говорим о действиях протестующих, а не полиции, и если мы не берем в расчет пустые бутылки и бумажные стаканчики. С другой стороны, часто можно услышать (не только сейчас, но и после событий на Болотной площади, особенно от эмигрантов, кстати), что протестующие должны действовать решительней, не бояться по-настоящему применять силу. И, по мнению многих, опыт 12-го года, уход с площади Революции на Болотную, в итоге и похоронил протест. Это до сих пор предмет споров. Вы, несмотря на все то, чему стали свидетелем во время летних митингов в Москве, по-прежнему за ненасильственный протест?
«Общество не готово к чему-то более решительному»
– Да, я по-прежнему выступаю за ненасильственный протест. Я не знаю, я думаю, что даже если он и неэффективен, если власть может с таким мирным протестом бороться в том числе и насильственными методами, тем не менее, общество не готово к чему-то более решительному. Как мы видим, даже на ненасильственные акции, на мирные акции протеста выходят десятки тысяч. В масштабах Москвы это очень мало. Если бы, например, вышло 200–300 тысяч человек, можно было бы о чем-то говорить. Может быть, в этом случае даже и не понадобились бы какие-то более решительные действия, потому что когда выходит такое количество людей, это индикатор для власти, что протестные настроения достигли какого-то рубежа и игнорировать их дальше уже невозможно.
«Я до последнего не хотел уезжать»
– Еще о вашем отъезде. Советуете ли вы в аналогичных ситуациях так же поступать другим людям, которые уже стали или могут стать в России жертвами преследования по политическим мотивам? Вообще, упрекали ли вас в том, что вы уехали?
– Я думаю, что в аналогичной ситуации каждый человек будет сам принимать решение. Я до последнего не хотел уезжать. Я был согласен даже на наказание, если бы меня, например, признали виновным. Ну, пусть дали бы мне штраф. Арестанты «дела 212» проанализировали практику по 318-й статье («Применение насилия в отношении представителя власти». – Прим. РС) за 2018 год. Люди получали 2–3 года лишения свободы. Если они рецидивисты, уголовники с топорами, если они с кулаками бросались на сотрудников полиции, даже во многих таких случаях дела закрывали. А когда за брошенную бутылку или касание руки росгвардейца человек получает два года – это ненормально. В данном случае речь не идет ни о какой справедливости, ни о каком справедливом суде. Поэтому если человек хочет получить реальный срок ни за что, если он хочет стать каким-то узником совести и отсидеть – наверное, можно ждать. Это тоже позиция в какой-то степени, и может быть, она заслуживает уважения, но в то же время всегда есть другой выбор – можно уехать в другую страну, жить свободной жизнью, в конце концов, помогать людям, которые остались в России. И, может быть, это будет более продуктивно и рационально.
– Готовы ли вы морально к тому, что ваша эмиграция – это, возможно, надолго, если не навсегда?
– Конечно, очень не хотелось бы этого. Я хочу вернуться в Москву. Но к такому развитию событий я тоже готов.
