Недавно в одном из венецианских переулков около площади Сан-Марко я обнаружила граффити по-русски и не преминула написать об этом в фейсбуке, снабдив пост фотографией.
«СВО+Да=Победа» гласила надпись мелом – видимо, для пущей метафоричности нанесенная на зарешеченное окно.
Граффити характерное, но еще более характерной была реакция одного известного поэта и издателя: мол, написано не «СВО+Да», а «Свобода».
Не верь глазам своим.
Я не поленилась и на следующий день еще раз изучила надпись. Вдруг правы сторонники «прекрасной России будущего и настоящего-прошлого» и это отчаянный жест свободолюбия?
Результаты оказались еще более точной метафорой.
«Свобода» если и была там, то так давно, что любые намеки на нее давно стерлись. Зато отчетливо видны «СВО» + «Да» . И написанная поверх бывшей «свободы» эта формула лишь страшнее.
Желание российских антипутинских политических и культурных деятелей увидеть на месте СВО остатки свободы психологически объяснимо, но, к сожалению, не отвечает реальности. И на третьем году большой геноцидальной войны россиян в Украине принимать желаемое за действительное – значит, демонстрировать не трогательный идеализм, а куда менее безобидный отказ признать, что все российское общество так или иначе стало частью смертоносного механизма войны, у которого есть курок, есть прицел, а есть глушитель. Общество тоже состоит из разных людей – от агрессивно поддерживающих до последовательно игнорирующих, но это орудие убийства. Ахматовская формула «я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был» близка деятелям российской оппозиции. Так не пора ли признать ответственность за свой «народ»?
Такое же неадекватное изменившейся эпохе прекраснодушие и заигрывание со своим «народом» продемонстрировали некоторые освобожденные в результате обмена российские политзаключенные, не попытавшиеся разобраться в том, что они пропустили, находясь в тяжелейших условиях несвободы и информационной изоляции.
В том же духе на днях высказался и российский оппозиционный политик Лев Шлосберг.
С первых месяцев война последовательно репрезентируется оппозицией не как акт агрессии, а как стихийное бедствие. «Беда» или «катастрофа», которая «случилась». Язык отражает состояние общества: безличные формы глаголов призваны транслировать бессубъектную и безответственную картину мира. Лингвистические исследования показали, что частота использования столь любимых современным российским сознанием безличных и пассивных конструкций за путинские десятилетия выросла в несколько раз. Россияне на глазах лишают сами себя остатков субъектности. Язык лишь фиксирует этот процесс.
Так, например, попытка изучить формы глаголов в первых полутора минутах интервью Екатерины Шульман о 24 февраля дает характерные результаты:
стало ясно;
что это случится;
произошло объявление;
должно произойти;
это дало понять, что вот ОНО случилось;
стало известно.
Активные личные формы глаголов использованы трижды:
я помню;
я обновляла ленту;
я поняла, что вот ОНО.
Разница ровно в два раза, при этом местоимение «оно» работает на тот же эффект обезличенной стихии.
В эти дни пришла новость о трагической смерти в СИЗО Биробиджана (а скорее всего, гибели после избиений) другого политзаключенного: почти никому не известного пианиста, музыковеда и активиста Павла Кушнира.
Теперь о нем говорят повсюду, соцсети захлебываются от дифирамбов, а его роман «Русская нарезка» спешно переиздали с нарушением авторских прав.
При этом в реальности на прощание с человеком, масштаб которого еще предстоит осознать, в Биробиджане пришло шесть человек. А ведь Павел Кушнир не был маргиналом, это был активно концертирующий музыкант, у него часто брали интервью, у него были коллеги по филармонии, у него была публика. Куда же делся весь этот «народ»?
Но главное даже не в том, что потенциалы желаемого и реального столь отличаются. Печально, что ни смерть, ни посмертная слава не реализуют главный месседж, который отчаянно пытался донести Павел Кушнир хотя бы до пяти подписчиков своего антивоенного канала в YouTube.
Теперь мы наблюдаем, как иконостатическая культура, игнорируя то, о чем Кушнир писал и говорил и за что был убит, игнорируя его отчаянные видео о российском фашизме, о Буче, об ответственности и вине, извлекает очередной моральный бонус из его гибели, апроприирует мученика, использует трагедию для самооправдания и самовозвеличивания. Механизм этого культурно-морального ресайклинга не нов. Я писала о нем в статье «Наше все или все наше»:
«Апроприация и инструментализация как основной механизм культуры «величия» поглощает всех без разбору. (…) Квинтэссенция этого отношения беззастенчиво была выражена несколько лет назад наследниками чекистов в постановлении о подожженных акционистом Петром Павленским дверях их главного учреждения: мол, это акт вандализма по отношению к объекту культурного наследия – за этими дверями допрашивали таких выдающихся деятелей русской культуры, как Мейерхольд и Мандельштам».
Пока этот пагубный, обесценивающий и выхолащивающий суть и подменяющий его фасадом-обложкой механизм не будет сломан хотя бы внутри просвещенного образованного антивоенного сообщества (в век соцсетей не так важно – в эмиграции или на родине), изменений общего вектора ждать не приходится.
Вопросы веры не верифицируемы.
Возможно, малая закваска и квасит тесто.
Возможно, кто-то по-прежнему верит в то, что из осколков льда в царстве Снежной Королевы можно сложить слово «вечность», а из «СВО» и Победы может каким-то образом получиться «свобода».
Вопросы же истории верифицируемы, но лишь постфактум.
Именно поэтому нелишним будет вспомнить формулу знаменитого «Штутгартского исповедания вины» 1946 года: «И через нас». Именно этой формулой христиане-антифашисты взяли на себя важный моральный труд по покаянию в послевоенной Германии. А ведь как раз им не в чем было себя упрекнуть. Мартин Нимеллер, автор знаменитого высказывания «когда пришли за коммунистами я молчал – ведь я не был коммунистом … а когда пришли за мной, заступиться было уже некому», прошел Дахау. Вилли Брандт был борцом сопротивления. Тем не менее, «мы тут ни при чем», «мы боролись с Гитлером», «не мы строили Аушвиц» не стало главной частью их риторики.
Вилли Брандт вошел в побежденный родной ему Берлин в форме союзнических войск, а не пытался заигрывать с народом, принявшим нацизм. Уже будучи канцлером, он опустился на колени в Варшаве перед памятником убитым и просил прощения у евреев от лица немецкого народа, что даже через четверть века после окончания войны вызвало неоднозначную реакцию в Германии.
Павел Кушнир был из этой породы. Талантливый художник и честнейший человек не мог принять зло как данность. Он заплатил за это тем, чем платят в России праведники: маргинализацией, непониманием, одиночеством и мученической смертью.
А после смерти – приватизацией и канонизацией «великой русской культурой».
«Россия съела меня, как глупая чушка своего поросенка» (Александр Блок).
Не только фашистская путинская, убившая человека, но и и «прекрасная Россия будущего», которая точно так же эгоцентрична и автореферентна в своей мифологии и в которой точно так же нет места ответственности и покаянию.
