…Когда-то в России я была волонтером именно в такой же больнице в детских онкоотделениях. Рисовала с детьми, стараясь через творчество вернуть им детство, желание жить. Десятки спасенных и погибших от рака детей, которых я видела лично и кого я помню поименно. Лысые головы. Ключицы с катетерами. Огромные глаза-океаны. И неистовое желание жить.
Откуда я знаю, что кто-то из спасенных тогда российских мальчиков или девочек не нажимает сегодня смертельную кнопку, не подписал контракт, не программирует, не наводит, не живет так, как будто чужая жизнь ничего не стоит???
Никаких фондов тогда в России не существовало, и мы делали все: рисовали с детьми, для которых искусство было формой возвращения к себе и к жизни, проводили выставки творчества тяжелобольных детей в центральных музеях (в той же Третьяковке или в Пушкинском), привлекая общественное внимание и показывая ценность и бесценность любой жизни, собирали деньги, еду и одежду несчастным мамам, приехавшим из глубинки в поисках последней надежды вылечить своего ребенка, искали доноров крови, писали проникновенные тексты в газеты, чтоб собрать на дорогие лекарства или на пересадки, на билеты в те города и страны, где им могли оказать помощь… А нередко и на похороны. Это было похоже на тыл огромной войны — с бедностью, болезнью и неприступностью системы (пост)советской, часто вполне компетентной и качественной, но совершенно бесчеловечной медицины.
Потом появились и фонды, а затем – сложные моральные дилеммы, доверенные лица, компромиссы — все ради спасения детей….
И что?
Глядя на сегодняшние кадры из Киева, на разбомбленную детскую больницу я впервые ощущаю, что все было зря…
Это же точно такая больница, как та, в которой лечились те дети. Республиканский центр, куда привозили самые тяжелые случаи со всей страны. На фото – кардиологический центр, самый новый, мне пишут, что на него собирали всем миром. Рядом – онкологический и перинатальный, токсикологический, эндокринный и экстренной медицинской помощи с лучшими научными школами. Были. На улице под капельницами – дети после пересадки спинного мозга и многократных химий. Пострадал корпус, где дети получали диализ. Повреждены реанимационные, операционные, онкологическое отделение.
На месте идет разбор завалов.
Есть жертвы.
Из-под завалов слышен детский плач…
Я открываю наобум инстаграм одной из своих любимых девочек, творческой яркой, красивой, неутомимой чудом выжившей, победившей рак, ставшей моделью, дизайнером, родившей троих детей: сладкие детские пальчики и щечки, любимый муж, dolce vita, гламур, мода, шампанское, друзья, работа, отдых на природе… И никакой преступной войны. И глядя на сегодняшние кадры точно таких же Люсь, на точно таких же капельницах во дворе киевской больнице под российским обстрелом, я ощущаю отчаянную невозможно защитить и впервые не ощущаю радости за тех «своих» спасенных детей… Все то, что все эти годы все равно казалось осмысленным, все, что было все равно абсолютной ценностью, — стало обгорелой воронкой.
Боже, как я ненавижу войну!
Как я ненавижу эту преступную страну!
Люся, ты меня слышишь?
Если таким чудом вновь обретенный дар жизни потратить на то, чтобы не замечать зло и жить в свое удовольствие, чтобы любить своих детей и не замечать, как твои соотечественники убивают детей соседей, если быть соучастником, если, если, если… То зачем все это было?
Люся, ты же помнишь, не можешь не помнить:
– Мама, почему ты не накрашена? Ты плачешь? Значит, я умру?
С тех пор Люсина мама появлялась у стекла больничного бокса РДКБ только так, как иные выходят лишь на подиум. Впрочем, она и так была красавицей.
Длинные серо-белые коридоры дней. Кап-кап-капельницы. Бесконечные дни за стеклом бокса. И такой же дождь за окном.
Не было ни организованной благотворительности, ни волонтерства – просто все были всеми, за всех, для всех. Не хватало сил, людей, крови.
– Вы порисуете с моей девочкой?
Мама поймала меня в коридоре.
Я была почти ровесницей нынешней Люси.
Я, конечно, ничего не успевала, я пропадала в больнице денно и нощно, рисуя с детьми в онкологических отделениях и пытаясь хоть так сделать что-то, я уже обещала прямо сейчас еще трем другим детям, но не согласиться было невозможно.
Тонкие ручки, огромные глаза, жизнь едва теплится, но неутомимая жажда творчества бьет навстречу, через стены и стекла.
Мы будем готовить выставку.
Она не рисовала до этого, она танцевала.
И хотя злая болезнь не спрашивает и не оставляет выбора, она решила победить. И стала рисовать. Мы познакомились через стекло бокса, и выставку мы готовили через стекло. В шапочках, стерильном халате, бахилах, резиновых перчатках. Кажется, Люся долго даже не знала, как я выгляжу – из-за этого космонавтского обмундирования она видела только мои глаза. А я ее целиком – маленькую, худую, в стеклянном аквариуме бокса. Мы дезинфицировали карандаши и прожаривали бумагу, прежде чем передать туда за стекло.
Люся нарисовала девочку внутри капли. Это была она. Иммунитета не было. Донорский костный мозг еще не прижился и не заработал. Но Люся твердо сказала, что к открытию выставки она выйдет из бокса. Медики сомневались. Люся – нет. «Мне охота твАрить», – писала мне Люся смешные sms-ки с маминого телефона. И я неслась в больницу.
Мы ставили кукольные спектакли и делали героев из шприцов и бинтов. Мы засиживались до ночи на кухоньке отделения пересадки костного мозга, где впервые узнавали свою страну: от Кавказа до Мурманска, от Байкала до Астрахани тянулись нити этой страшной войны – дети против рака.
И она вышла. Вышла победительницей. И звездой вернисажа.
Зачем?
Та детская картина оказалась совсем о другом. Девочка в капле собственной жизни. Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего не говорю.
Люся, ты слышишь меня?
Нет, я не буду цитировать посты деятелей российской культуры, которые изо всех сил против войны. Пусть они обсуждают свою ностальгию и творческий подъем в эмиграции.
А для тех, кто имея минимальный и даже очень жесткий выбор(!), выбрал остаться в фашистской РФ и имитирует нормальную жизнь, я просто процитирую пост Ирины Коротич:
«По-русски, чтобы поняли все, к кому я обращаюсь.
Я хочу, чтобы эта картинка стояла у вас перед глазами. Каждую секунду. И чтобы каждую секунду вы мысленно прижимали к себе собственного ребенка, который привязан к капельнице. Чтобы в ушах у вас каждую секунду звучал недавний близкий взрыв. Чтобы вы судорожно понимали, что вот то бесценное медицинское оборудование, которое было залогом не лечения даже – спасения вашего ребенка, – его больше нет, сгорело, погибло под завалами. Чтобы не было слез, один сухой ужас, каждую секунду. У каждого из вас. Каждую секунду. Каждую секунду, когда вы ходите на выставки в Манеж, едете в Пушгоры, лепите из глины и думаете о том, как бы удачнее пошутить смешную шутку о том, какой занятный у вашего десятилетки предмет в школе – что-то про основы православия и патриотизма, обхохочешься. Чтобы каждую секунду, когда вам хочется почувствовать себя живым человеком, сознание возвращало вас в эту картину.
Долго-долго.
Целую вечность.
А потом чтобы вы исчезли».
