В оркской стране России есть город Орск.Что с ним случилось?
Он утонул.
В Смоленске есть мост. Что с ним случилось?
Он рухнул.
У человека есть мозг.
Что с ним случилось?
Построить прямые связи между собственным согласием убивать, между выбором не замечать убийства и собственными бедами он не в состоянии. Понять свою ответственность за них – тоже. Зато в состоянии голосами публичных интеллектуалов орского разлива пространно рассуждать о роли Булгакова в чужом географическом и культурном пространстве, которое при этом сами и бомбят. Неужели не понятно, что это то же самое вторжение на чужую территорию, то же соучастие в колониальной войне с «культурного» фланга?
Войне, уходящей корнями в 300-летнее подавление чужой культуры, языка и идентичности. А уж своим имперским сапогом или языком — разница невелика.
Кто до сих пор не разобрался — очень рекомендую лекции нашего курса по деколонизации России. Уже прочитана 21 лекция. Разные спикеры. Разные модули и вопросы — от этики до культуры, от языка до истории, от экономики до социологии.
Заключительный модуль – о вине и ответственности.
Лекцию на эту тему, прочитанную Михаилом Юданиным, я рекомендую отдельно: о феноменологии духа Гегеля (ту самую работу, что переводил мой и наш прадед Густав Шпет прямо перед расстрелом в ссылке в городе Томске, словно самой своей страшной судьбой иллюстрируя основные тезисы Гегеля), о замкнутом круге парадигмы «раба и господина» (от перемен мест слагаемых тут ничего не меняется), о Гаити и Либерии и о том, почему колониализм России – это не другое, а именно то же самое, колониализм.
И от себя добавлю: не бывает речи, вынесенной из субъекта. В лингвистике помимо грамматики (науке о языковых структурах), семантики (науке о значениях) есть раздел прагматики — науки об отношении языка и пользователя. Язык существует не в космосе, не в бесчеловечьем пространстве.
Постоянно слышу , как россияне — самые лучшие, прогрессивные и антивоенные — прямо сейчас, в моменты обстрелов Украины российскими ракетами, ничтоже сумняшеся рассуждают о перегибах культурной и языковой политики в Украине. Рассуждают, повторю, полностью игнорируя именно контекст обстрелов Харькова и ежедневных убийств, совершаемых, к тому же, под дословно тем же предлогом («защита русскоязычного населения», «уронацисты» и т.д.); как «Дождь» или Латынина, постоянно беспокоятся вслух о судьбах украинской демократии и раздают советы; как российские правозащитники, изрекают на голубом глазу «любые институты памяти любых стран есть зло» и используют слово «национализм» как ругательное; как комментаторы и аналитики — школы Пастухова — коммментируют украинские события нейтрально-надмирным тоном, словно описывая инфузории под микроскопом, всячески давая понять, что они сами-то никак не такие же инфузории, а Исследователи (даром, что такие же россияне с тем же неизбежным пост- или просто советскоимперским воспитанием и корнями, нормализацией исторических агрессий и прочим), словно ситуация к ним лично никакого отношения не имеет, никакой ответственности они не несут, а рассуждают из вакуума, да и пишут вовсе не по-русски, а неизвестным науке нейтральным марсианским языком. Да и и рассуждают, словно с Марса, а не из всей бездны собственной идентичности.
Однако хочется этого или нет, мы живем на Земле. И родились, и выросли на Земле. И этимология слова «культура» уходит корнями в земледелие. А на Земле действуют законы земного притяжения. Не только в их буквально физическом изводе.
В реальном мире всё имеет вес: слово, язык, момент высказывания, контекста, сам субъект и его свойства, которые он даже не выбирает. В мире псевдоневесомости сущности не имеют веса, не имеют связей, это позиция удобной надмирности, маскирующая вольно или невольно, сознательно или бессознательно собственную причастность — своего рода такое марсианское алиби: пришельцы ниоткуда, без прошлого, не знакомые с законами земного тяготения и отрицающие их, на которых эти законы, тем не менее, распространяются без спросу, вне зависимости от их к ним отношения.
Что случилось?
Она утонула.
Так говорил тот, кто отвечал,
кто должен был за это отвечать,
но на весь мир отвечал лишь на надоедливый вопрос журналиста.
И что?
А ничего.
Именно поэтому сегодня, два десятка лет спустя, Путин — нелегитимен, но совершенно репрезентативен.
Теперь так отвечает почти вся страна.
Отвечает, не отвечая почти ни за что.
И за это отвечает почти каждый.
Точнее каждый. Без «почти».
Таковы законы военного времени. Ракеты не сортируют, не выбирают жертв. Кванторы всеобщности последствий для стороны агрессора тоже заглатывают без разбора и не спросясь. И даже чтобы просто попасть в это «почти» нужны огромные ежедневные личные усилия, а не безличные комментарии аналитиков или высоколобые рассуждения о колониализме, выносящие за скобки собственной речи и самого говорящего, и его прямое отношение к теме, объекту и содержанию этой речи, тем самым делая его или ее соучастником и продолжателем того же, что он или она, казалось бы осуждает и просто изучает.
Я спросила у Михаила Юданина, каким бы философским термином он обозначил эту проблему: ведь наверняка же в эпистемологии/гносеологии есть устоявшиеся термины о таком псевдонейтральном дискурсе в третьем лице во избежание речи от первого лица признания собственной вины и ответственности. Кстати, как называется в философии принципиальная невозможность субъекта суждения вынести себя из суждения и попытки обойти это через иерархическую по самой своей природе ложную постановку себя НАД схваткой?
Он сказал: «Я думаю, в данном контексте лучше всего подходит хайдеггеровский Geworfenheit—вброшенность. Мы всегда вброшены в определенную ситуацию – родились в ней, оказались в ней случайно, были втащены в нее за шиворот другими людьми, оказались в ней в результате своих собственных решений, когда «что-то пошло не так» или как раз «так». Мы можем стараться надеть т.н. «завесу незнания» Роулза (veil of ignorance) и принимать решения максимально объективно, т.е. руководствуясь универсальными принципами, но мы всегда делаем это из определенной ситуации.
Пример с музеем Булгакова тут, на мой взгляд, подходит как никогда лучше. «Завеса неведения» здесь – это игнорировать собственные предпочтения точно так же, как легко игнорируют чужие. И прийти к выводу, что тут вообще нет никаких универсальных принципов и киевляне сами будут решать, что им делать. Однако можем ли мы надеть эту завесу? Или мы просто притворяемся?
Сартр в своей знаменитой «Бытие и ничто» замечает, что в рамках ситуации, в которую мы вброшены, мы имеем абсолютную свободу, но только в рамках этой ситуации. Мы решаем, что и кого игнорировать, а что и кого – нет.
Critical Race Theory родилась из наблюдения, что попытки принимать решения на основании универсальных принципов, игнорируя контекст и последствия, – эдакое подражание Канту – на самом деле со справедливостью и объективностью ничего общего не имеет. Потому что контекст определяет последствия, а последствия – это то, что рациональное и банально честное существо игнорировать не может. Так, например, вроде бы прекрасная идея позволить жителям района решать, какие дома там будут строиться и будут ли строиться вообще, после десятков лет расовой дискриминации в экономической сфере гарантируют продолжение неравенства».
Именно так.
Вброшенность – свершившийся факт. Вы переходите улицу, и на ваших глазах водитель сбивает идущего рядом прохожего. Ваши действия? Ваше бездействие? Любое решение, включая решение не делать ничего, становится поступком. Или проступком. Участием или соучастием. Вы вброшены в ситуацию, не вами созданную, за которую, по идее, не отвечаете, но, увы,— младенец-подкидыш на вашем пороге. Вы его не хотели, не ждали и не планировали, ребенок вам может быть некстати и просто не по карману, но решение закрыть дверь и вернуться в точку до обнаружения на пороге младенца невозможно – это преступление. Соучастие в нем. Преступное бездействие— есть и такой термин.
А уж если, например, этот младенец – плод вашего насилия над его матерью, то тут иная степень вины и соответствующей ответственности.
Война — это насилие в самой своей сущности и во всех своих последствиях любого порядка и калибра. Потому и реакция на войну, ответ на войну — это насильственный выбор, принуждение к выбору.
Нас никто не спросил. Но с нас спросится.
Парадокс: отсутствие выбора — может стать толчком к новой свободе. Но только при условии понимания отсутствия выбора не выбирать и опции быть над схваткой.
Ещё один парадокс: выбор не в свою пользу — это выбор будущего. Признание своей вины и принятие на себя ответственности, понимание масштабов катастрофы и того, что возвращения к ситуации до вброшенности быть не может, что сойти невозможно. Мы принимаем это – и несем этот груз дальше, но тем самым двигаемся, освобождаемся от безысходности, перерабатывая ее в тяжелый путь, но ведущий в будущее, в то же время отрицая ее или просто игнорируя сам факт младенца на пороге, — заходим в тупик, оказываемся замурованными в собственной квартире (ведь открыть дверь слишком поздно, обнаружить на пороге уже не живого младенца, а его труп ещё страшнее) и всё больше и больше становимся соучастниками — и мера этой вины и дальнейшей ответственности лишь возрастает в геометрической прогрессии с каждой российской ракетой, дроном, комментарием в защиту памятника Пушкину или музея Булгакова в Украине, с каждой вечеринкой в духе «мы тут ни при чем». И не важно, где – в Москве или в Риме.
