Человек, потерявший дом, взвалил на тачку оставшиеся пожитки и упрямо идет по городу, опустошенному Апокалипсисом. Вокруг обстрел. Куда он идет? Зачем? Его спрашивают, а он не может ответить. Он только знает, что больше ему ничего не страшно и ничего другого не остается.
«Они стреляют, а я иду».
Это Украина. Ей тоже больше ничего не оставлено.
Я помню март 2022-го. Мы ходили на «Сирано де Бержерака» и останавливались в крошечном, любимом лондонском отеле The Rookery — XVIII век, скрипучие лестницы, мореный дуб и зеленые стены: это был задолго до того марта организованный Брэттом подарок на мой день рождения…
В Мариуполе полыхали дома, пламя вырывалось из окон квартир, с балконов, и какая-то иррациональная часть сознания не вмещала, нашептывала: этого не может быть, потому что не может быть никогда! Это, наверно, какая-то дьявольская компьютерная мистификация, а всех людей заранее эвакуировали. Ведь, если бить по жилому многоквартирному дому, могут погибнуть люди… Не могли же намеренно бить по людям…
Люди сильно глупеют, когда мозг сталкивается с непостижимым.
Наш номер был на чердаке, под самой крышей. Эту часть Лондона когда-то уже сильно бомбили в ПРЕДЫДУЩУЮ мировую войну (тем февралем она перестала быть последней), и вдруг — отчетливое видение-молния: ракета прошивает хрупкий, обшитый антикварным деревом, потолок.
В телеграм-канале появилась совершенно реалистичная, крупным планом, фотография: собака выедает внутренности трупа, на котором видны остатки российской военной формы. Обглоданные реберные кости «освободителя», безумные глаза породистой, некогда явно домашней собаки… Это было первое мертвое тело, которое привело в состояние панической атаки — из комнаты вдруг выкачали весь воздух! — а потом уже подобное стало привычным ужасом новостей.
…В The Rookery нам подали ужин в библиотеку: овальный стол, крахмальные салфетки, хрусталь, гипсовые, безглазые Цезарь и Аристотель. За этот ужин среди чумы сейчас стыдно. Наши мысли, и разговоры были о том, как именно эта тварь ударит атомной бомбой по Европе, в чем даже официанты почти не сомневались. Паники не было, была горечь. Паника — это когда есть возможность от опасности убежать. Бессилие — оно цвета того бетона, что стены мариупольских подвалов. Конец цивилизации пришелся на нас. Бедные наши дети: мы-то все уже видели…
На следующий день мы вернулись из Лондона, а война все шла. Первая потрясшая новость: в мариупольском подвале от обезвоживания погибла шестилетняя девочка. Я очень сильно пережила смерть этой безымянной девочки, имени которой не знаю до сих пор. Я представляла ее в розовой шапке на фоне свинцово-грязного бетона. Я физически ощущала бессилие ее матери в темном, как склеп, бетонном подвале, что несколько дней, под грохот и свист вражеских снарядов, смотрела на умирающую дочку, которую она готовила к школе в сентябре… Их город обстреливал беспощадный мерзкий враг, и воды не было. И мне казалось, что вот теперь-то, когда поймут, что происходит, этот кошмар остановят! Виделись улицы и площади российских городов, заполненные до отказа возмущенными толпами, требующими прекратить бессмысленное кровопролитие! Я ждала, и ждала, и ждала этих всемогущих толп. Напрасно. Их не было.
Нас в супермаркетах пропускали без очереди: мы узнавали друг друга по гигантским тележкам, полным бутылок воды, детских смесей, лекарств, подгузников, одеял, и прочего, прочего… Отвозили на пункты приема, которые организовывали обычно британские поляки, и возвращались опять, наполняли все новые и новые тележки… Мой друг, хирург из госпиталя на юге Англии, организовал отправку большегрузов с медикаментами и оборудованием для операций, была рада помочь заполнять эти большегрузы. Вся семья переводила помощь через Красный Крест. Потом — волонтерство. Но все казалось, что россияне вот-вот опомнятся, и их армия прекратит убивать…
В Лондоне туристы, как всегда, ходили с пластиковыми бутылочками: «Врачи рекомендуют не менее полутора литров в день» – и эти бутылочки вдруг приобрели трагический смысл. Мозгу, наверное, нужно время, чтобы осознать: мир рухнул, неважно, внутри этого обрушения ты или снаружи.
Новостями набухала атмосфера, как кровью то одеяло с божьими коровками, которым были покрыты носилки с беременной женщиной, которой осколок снаряда разворотил весь таз. Она еще была жива, на тех носилках, когда ее снимал Мстислав Чернов, корреспондент «Ассошиэйтед Пресс», донесший до нас трагедию Украины и безжалостность ее врага. На кадрах, которые я видела в 2022-м, женщина прикрывала рукой свой огромный живот, словно безнадежно его защищая, но увидев ее опять в фильме Чернова «20 дней в Мариуполе», я до конца поняла, почему: она пыталась почувствовать, прощупать, жив ли ее ребенок внутри. До этого фильма я почему-то думала, что женщина осталась жива, но рассказ хирурга больницы, куда привезли рожениц из разбомбленного роддома, разрушил мою иллюзию. «Она кричала: «Убейте меня!» – поняв, что ребенок мертв, она умерла от массивной потери крови, несовместимой с жизнью».
Умерла ПОСЛЕ своего ребенка, даже в последней милости умереть первой ей было отказано… Когда ее несли на носилках, с бедрами, изуродованными железным осколком, ноги ее были неестественно вывернуты, и это напомнило мне фотографии убитой в Израиле девушки в грузовике, у которой тоже были так похоже и так же страшно, как у поломанной куклы, вывернуты ноги… Я не сравниваю ничего, кроме этого.
Я больше никогда не смогу без содрогания смотреть на российский триколор (если в ту страну когда-нибудь придет осознание содеянного, первое, что следует сделать, это избавиться от этой кровавой тряпки, ассоциирующейся теперь у мира с мертвыми детьми). Не могу без содрогания смотреть на башни Кремля, даже на невинные туристические кадры Москвы, не смогу больше спокойно и радостно вспоминать наши поездки, все, что было связано с детством, юностью, доброй памятью, друзьями, прекрасными учителями, — все это придется (пока не знаю, как!) отделить толстой водонепроницаемой перегородкой, как герметизируют отсеки в тонущих кораблях, отделяя затопленные от сухих. И буква Z навсегда впечаталась в сознание как «черная свастика в белом круге», и никогда уже, сколько живу, не будет иначе.
А за два года случилось страшное: война стала нормой для всех.
И, наверное, поэтому, когда смотрела бьющий током документальный фильм Чернова «20 дней в Мариуполе», который уже занял свое место в ряду исторических свидетельств преступлений против человечности, слушала тихий, спокойный, приглушенный голос за кадром (так переговариваются разведчики на боевом задании, чтобы не услышал враг), ловила себя на мысли, что к ужасу, потрясению и скорби подмешивается что-то еще. И поняла: я смотрю фильм с подсознательным, безотчетным чувством «подготовки»: что делать, как вести себя, как поступать, если ВОЙНА не остановится, пойдет дальше и явится к нам.
Ведь война, ставшая нормой, и зло, которому найдено благовидное оправдание, потому что так легче равнодушной совести, всегда идут дальше. Всегда. Крокодилу жертвуют первых в надежде, что он не доберется до всех. Но эта циничная и напрасная надежда. И никакой тут нет метафоры, а есть известный опыт ХХ века, прописанный в каждом школьном учебнике. Равнодушие совести — это анестетик, которым война, начавшая свой неостановимый марш, лишает воли к действию, разума и инстинкта самосохранения тех людей, которые могли бы ее остановить и не допустить собственной трагедии, но в плохой сценарий ОПЯТЬ не верят, не верят, не верят.
Все, не могу больше, возьму тайм-аут…Страшный фильм. Все мировые лидеры, особенно Трамп, Орбан и Папа Римский, польские фермеры, немецкие (и любые!) «путинферштееры» должны его посмотреть. А в Гааге его должны постоянно транслировать в камерах военных преступников, как в «Заводном апельсине» Берджеса.
А в фильме Мстислава Чернова Человек, Потерявший Дом, потерявший все, идет и идет со своей тачкой пожиток – один по пустому городу, сквозь обстрел и густой, дымный, НАСТОЯЩИЙ апокалипсис. Куда он идет? Зачем? Его спрашивают, а он не может ответить. Он знает, что больше нечего бояться, все самое страшное уже видели его глаза, и ничего другого не остается, только идти.
«Они стреляют, а я иду», – говорит он.
Это Украина. Ей тоже больше ничего не оставлено.
И только Уинстон, когда-то спасший мир, ни о чем не спрашивал бы этого этого Человека: «Если понял, что идешь по аду, продолжай идти».
